Беломлинская, В.И.[автограф]. Два письма к Иосифу Бродскому. 1980-1990-е гг. -4 л.; 28x21,5 см.

Собственноручные письма Виктории Беломлинской. «Здравствуй, Иосиф! Я просила тебя как-нибудь переправить мне рукопись. но сейчас я отменяю эту просьбу и обращаюсь к тебе с другой. Конечно, рукопись, не сумевшая заставить прочесть себя—одна только и виновата. Но не всегда и не перед всеми. Твое раздражение и презрение ( “я не помню имен твоих героев…” - это я теперь по ночам слышу)—меня ни в чем не убедили, именно потому что ты не сумел дочитать до конца. Но я не прошу тебя делать непомерное усилие. Я хочу только одного—я хочу заработать немного денег. Мне никогда никто не платит за мой труд—даже Максимов—говорят он платит авторам, но не мне—очевидно не ожидал, что я приеду. Но я и не просила, у русских нельзя просить, у них у самих всегда нет денег. Однако, только твои слова о том, что быть может удастся найти переводчика (помнишь у Романа в Ресторане?) склонили меня к мысли послать тебе рукопись. Я думаю среди окружающих тебя людей много славистов и слависток. и я еще хочу спросить тебя, почему, когда француз или американец пишет рассказ о кошечке или собачке, находится множество охотников докопаться до философии Дзен-Буддизма, экзистенциализма, гностицизма и т.д. И почему для русскоязычного автора достаточно, чтобы кто-то коротко определил: “жесткая проза”—”не жесткая”, “конец света”—”не конец”, и возможно бы, не дай Бог, что-нибудь “прустовского”? Почему? Словом, я не прошу тебя читать мою рукопись , но я прошу дать ее прочесть—не хвалить, но и не ругать, того, что сам не читал. Я думаю, что перевести на английский язык любой из этих рассказов не труднее, чем самую поэтическую в мире политинформацию на русский. И не бессмысленнее. Я не умею просить, но я прошу. И если мне удасться заработать немного денег, Господь Бог тебя отблагодарит за меня и моих детей. Я уверена в этом.». 2. «Дорогой Ося! Еще раз спасибо тебе, за то, что дал возможность поговорить с тобой. Я вообще не мастер литературных бесед, вообще в жизни мне очень редко приходилось говорить серьезно и сколько-нибудь наравных. Последние годы Илья Авербах разговаривал со мной—но он умер. Здесь особенно все располагает к безмолвному шевелению губами—я так привыкла еще в России безмолвно без голоса читать любимые стихи, а здесь без голоса [нрбч] с трудом складываются английские фразы и ни за что не могу произнести вслух—как будто от сознания, что так же как стихи, мои английские фразы никому не нужны». (Дальнейший текст близок по содержанию предыдущему письму).