Редчайшая книга enfant terrible богемной Москвы

...На Ваганьковском кладбище, неподалеку от могилы Сергея Есенина, к которой "не зарастает народная тропа", находится неприметное захоронение некоего "актера Б.М. Глубоковского". Сегодня это имя практически никому не известно. Разве что дотошный есениновед вспомнит редкие упоминания в мемуарах, посвященных поэту. Между тем, Бориса Александровича Глубоковского (1894-1930-е) можно по праву назвать одной из самых своеобразных фигур московской культурной жизни 1910-1920-х гг. Его биография, изобилующая неожиданными поворотами, — готовый сюжет исторического авантюрного романа.

После окончания юридического факультета Московского университета Глубоковский начал блестящую карьеру юриста, но вскоре, к удивлению многих, оставил ее — слишком манили огни рампы. Недолго прослужив в театре Корша, он перешел к Александру Таирову в его Камерный театр. «Пришел поэт Борис Глубоковский, большой, красивый, глубоким бархатным басом и внешними данными он напоминал Маяковского» — вспоминала о своем первом впечатлении супруга Таирова и ведущая актриса театра Алиса Коонен. В революционные годы Глубоковский снискал репутацию infant terrible богемной Москвы. «Актеры, я заметил, питали к нему особенную нежность. Может быть потому, что он так эффектно "играл" свою жизнь. Играл по старинке, нутром, как играли во времена Мочалова» — рассказывал сатирик Эмиль Кроткий. Борис сблизился с имажинистами, принимал деятельное участие не только в их журнале "Гостиница для путешествующих в прекрасном", но и во всех скандальных историях. Современник описывает такой, в общем-то будничный, эпизод тех лет: «Ночь, в кафе пьяная публика, и Сергей [Есенин], с разодранной рубашкой, кричит что-то несуразное, пьяное, больное; Глубоковский, замахнувшийся стулом, тоже пьяный, под кокаином, а перед Сергеем бросившийся на колени, протягивающий какую-то икону и вопиющий: «Сереженька, во имя Бога!..» — Клюев». Дружба с поэтом Алексеем Ганиным, заметной фигурой в есенинском окружении, сыграла с Глубоковским злую шутку. В ноябре 1924 года он был арестован по делу «Ордена русских фашистов», руководителем которого считали как раз-таки Ганина. Писатель Борис Ширяев, много общавшийся с Глубоковским в лагере, полагал, что вся деятельность мифического "ордена" по сути сводилась к застольным разговорам в кабаке "Странствующий энтузиаст" на Большой Молчановке. На одном из собраний, при шутейном «дележе портфелей» Глубоковского (как недавно вернувшегося из-за границы) назначили «министром иностранных дел». ОПГУ арестовало 14 человек. Ганина, как автора тезисов "Мир и свободный труд - народам", признали зачинщиком и расстреляли. Глубоковский получил "десятку". Сергей Есенин, шокированный этими суровыми приговорами над приятелями, спешно собрался в Баку. «Накануне отъезда, совершенно трезвый, он долго плакал— свидетельствует Василий Наседкин —В последний день грустная улыбка, вызывавшая в близких жалость и боль, не сходила с его лица».

Попав в СЛОН, Глубоковский довольно быстро приноровился к новым условиям. Он — «высокого роста человек, стройный, красивый, живой, с хорошими манерами» (Д.С. Лихачев), чья «искристая и разнообразная талантливость так и сверкала во всем, за что он только ни брался» (Б.Н. Ширяев) — стал активным участником журнала «Соловецкие острова» и газеты «Новые Соловки», театрального коллектива «ХЛАМ» (художники, литераторы, актеры, музыканты). Сценическое прошлое не давало пропадать: так, к приезду «разгрузочной комиссии» Глубоковский написал театрализованное обозрение, завершающееся исполнением хором заключённых Соловецкого гимна. "Перевоспитание контрреволюционного элемента" не ускользнуло от глаз лагерного начальства — в 1929 году «разгрузочная комиссия» ОГПУ во главе с Глебом Бокием "скостила" Глубоковскому два года.

В 1932 году, отбыв срок, он вернулся в Москву и был восстановлен в Камерном театре. Казалось бы, вот она долгожданная свободная жизнь !.. Но впереди была скорая смерть на больничной койке — от заражения крови. Борис Глубоковский так и не избавился от наркозависимости, приобретенной в юности. Более того, после возвращения из лагеря она только усилилась. «Он стал морфинистом и кололся прямо через одежду» — вспоминала одна его знакомая.

«Поезд привозит их из Москвы, Ленинграда, Ростова, Киева, Харькова, привозит в бесплодную Кемь, суровую, обдуваемую морскими ветрами , со строгим диким лесом, пестрым мохом, белыми ночами, огромными каменьями — в Кемский пересылочный пункт — деревянные бараки, за колючей изгородью проволоки. Там "сорокадевятники", как и прочие ссыльные, вкушают дисциплину трудовых лагерей, а потом пароходом "Глеб Бокий" во чреве огромной баржи их везут в Соловки. Прожитую жизнь не уложишь в саквояже, ее не оставишь в больших городах, а везешь сюда же, на Соловки. И сколько бурных, порочных жизней выбрасывает на зеленокудрый Соловецкий остров вместительная баржа "Глеба Бокия"...»