"Я только боялась, что это когда-нибудь кончится"

«Соломон Волков был у меня вчера, в среду. Скрипач хочет играть мне с тремя своими товарищами квартет Шостаковича".

Такую запись сделала Анна Ахматова в рабочей тетради 1965 года между черновиками переводов Джакомо Леопарди.

Воспоминания Соломона Волкова комментируют эти строчки:

«Шестнадцатого мая 1965 года группа молодых музыкантов, составлявших струнный квартет, со своими инструментами в футлярах и складными пультами, ехала в холодной и неуютной пригородной электричке из Ленинграда в Комарово. День был воскресный. Направлялись они в гости к Анне Ахматовой.

Первой скрипкой этого квартета, состоявшего из студентов Ленинградской консерватории, был я. Мне шел двадцать второй год тогда. Многие стихи Ахматовой я знал наизусть с юности, и мне давно уж хотелось каким-то образом выразить ей свое восхищение и глубокое преклонение. В конце концов, узнав телефон Ахматовой, я набрался храбрости и позвонил ей. Представился, а затем предложил исполнить для нее музыку по ее выбору. Анна Андреевна, подумав, назвала имя Шостаковича. Это было для нас большой удачей и радостью, потому что недавно мы разучили один из новейших квартетов Шостаковича - Девятый - и сыграли его на фестивале Шостаковича в Ленинграде, где присутствовал сам автор.

Это получасовое сочинение, еще даже и не изданное, мы исполнили для Ахматовой, на ее маленькой, выкрашенной в зеленый цвет комаровской даче, которую сама она называла "Будкой". То было, вероятно, самое необычное концертное выступление моей жизни - перед аудиторией из одного человека! Семидесятипятилетняя Ахматова, нарядившаяся в черное японское кимоно поверх парадного розового платья, величаво и покойно сидела в глубоком кресле, полузакрыв глаза. Она, казалось, впитывала в себя скорбь, отрешенность и трагическую напряженность музыки Шостаковича, столь созвучные ее собственной поэзии.

Драматичные судьбы Ахматовой и Шостаковича, тесно связанные с Петербургом, не раз пересекались "на воздушных путях". Оба они подвергались гонениям, обращались друг к другу в своих произведениях, и на книге своих стихов, подаренной композитору, Ахматова написала: "Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле".

Вот имена моих приятелей: Виктор Киржаков, Валерий Коновалов, Станислав Фирлей. Виолончелист Стас был студентом из Польши. Он отправился к консерваторской преподавательнице русского языка (она же по совместительству секретарь партбюро), чтобы побольше узнать об Ахматовой. Получил такую приблизительно характеристику: "Ахматова - талантливая поэтесса, но допускала существенные ошибки". Сейчас трудно в подобное поверить. Но ведь тогда позорное партийное постановление 1946 года, в котором Ахматова объявлялась "типичной представительницей чуждой нашему народу пустой, безыдейной поэзии", чьи стихи "наносят вред делу воспитания нашей молодежи", все еще оставалось в силе.

Но мне удалось убедить Стаса, что его педагог, мягко говоря, заблуждается. И что на поездку к Ахматовой стоит потратить выходной день. Сдался и наш альтист, поначалу возражавший: "Если Ахматова такая великая, как ты говоришь, почему я о Твардовском знаю, а о ней - ничего не слышал". И вот мы в Комарове... Пока наш квартет играл, нервная балтийская погода (вероятно, в унисон к музыке) совсем распсиховалась: жуткий ветер сменился градом, а затем и снегом. Что приключилось? Ведь даже для Ленинграда снег во второй половине мая - скорее исключение, чем правило. Но когда мы кончили, сияло солнце.

После некоторого молчания Ахматова сказала: "Я только боялась, что это когда-нибудь кончится". Для меня эти слова прозвучали высшим комплиментом. Оробевшие товарищи мои тоже приободрились. Мы с Ахматовой вышли на крыльцо. И тут природа - быть может, продолжая свое соревнование с музыкой, - решила доказать, что последнее слово всегда останется за ней: над покрытым свежим белым снегом Комаровом взошла фантастическая, ослепительно яркая радуга.

Любуясь этой радугой, Ахматова заметила своим грудным, гипнотически значительным и внятным голосом: "Такая же погода была, помнится, в мае 1916 года". И тут она прочла свое написанное почти полвека назад стихотворение "Майский снег":

Прозрачная ложится пелена

На свежий дерн и незаметно тает...

Я помнил эти стихи наизусть и повторял их про себя вместе с ней, вплоть до заключительных строк:

Во мне печаль, которой царь

Давид

По-царски одарил

тысячелетья.

Меня тогда поразила эта способность Ахматовой перекинуть мгновенный, но прочный мостик между снегом 1916 и 1965 годов с легкостью, но в то же время осознавая всю важность подобного, только внешне случайного соединения. Когда это стихотворение было написано, мальчику Шостаковичу еще не исполнилось десяти лет. А сегодня мы сыграли его только что родившееся произведение. (Тогда я еще не знал, что ему суждено стать классическим и появиться во множестве записей.) Это был мой "урок Ахматовой", момент, который никому у меня не отнять. Она показала мне, как можно без видимого напряжения и претенциозности соединить несовместимые, казалось бы, исторические периоды и события и провести между ними ненавязчивые параллели. По мнению Ахматовой, эти параллели доказывали предопределенность и повторяемость самых на первый взгляд неожиданных и непредсказуемых поворотов судьбы...

Недавно я узнал от петербургского поэта и писателя Якова Гордина, что Анна Ахматова тогда же написала четверостишие:

То лестью новогоднего сонета,

Из каторжных полученного

рук,

То голосом бессмертного

квартета,

Когда вступала я в волшебный

круг...

По мнению Гордина, сонет из "каторжных рук" - это, вероятно, стихи, поднесенные Ахматовой Иосифом Бродским, на несколько дней приехавшим из ссылки, а "бессмертный квартет" - тот самый сыгранный нами опус Шостаковича. Вот какой бесценный подарок от Ахматовой получил я через тридцать пять лет".