Рассказ о четырех строчках

В начале мая 1965 года в "будке" у Анны Ахматовой появился негаданный гость. «Вечером совершенно неожиданно Иосиф с цветами. Горькая почти трагическая встреча. Читал при свечах — стихи. Завтра уезжает» - записала она черновой тетради среди переводов стихотворений Джакомо Леопарди, над которыми работала в тот год. И уточнила в дневнике: «Мне он прочел „Гимн Народу“. Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чем говорил Достоевский в „Мертвом доме“: ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Федор Михайлович».

Озлобляться Иосифу Бродскому было за что - к тому времени больше года он провел в ссылке после печально знаменитого процесса над поэтом-"тунеядцем". Теперь его отпустили из ссылки в Норенской на побывку, в отпуск к родителям в Ленинград за "хорошую работу" и в связи с майскими праздниками. А он - в компании с Мариной Басмановой - отправился в Комарово к Ахматовой. Привычным маршрутом, занимавшим - с паузами ожиданий - часа два: на троллейбусе от Литейного до Финбана, потом электричкой до Комарово, а там - пешком до дачи, поименованной "будкой".

Позже Лидия Чуковская воспроизвела рассказ Ахматовой о приезде Бродского: « Два дня сидел напротив меня вот на том стуле, на котором сейчас сидите вы… Всё-таки хлопоты наши недаром — где это видано, где это слыхано, чтобы из ссылки на несколько дней отпускали преступника погостить в родной город?.. Неразлучен со своей прежней дамой. Очень хорош собой. Вот влюбиться можно! Стройный, румяный, кожа как у пятилетней девочки… Но, конечно, этой зимы ему в ссылке не пережить. Порок сердца не шутка» (Записки об Анне Ахматовой).

Что же заставило молодого поэта - 24 мая Бродскому исполнится 25 лет, он опоздает вернуться в Норенскую к назначенной дате, и проведет первый юбилей в карцере - в короткие дни пусть прризрачной, но свободы, отправиться именно сюда?

«Всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием, — вспоминал он много лет спустя. — Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило. Может быть, еще и потому, что я тогда молодой был. Стадии развития не повторяются. В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле этого слова, – нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому.

Самое интересное, что начало этих встреч я помню не очень отчетливо. И только в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял — знаете, вдруг как бы спадает завеса, — с кем или, вернее, с чем я имею дело. Я вспомнил то ли ее фразу, то ли поворот головы — и вдруг все стало на свои места. С тех пор я не то чтобы зачастил к Ахматовой, но, в общем, виделся с ней довольно регулярно.

Это человек был с невероятным чувством юмора. Она шутила как никто! По-моему. Она понимала людей как… Ну, я не знаю… мне трудно об этом говорить. Просто я скажу, и может быть это самонадеянно с моей стороны, но вот мне сейчас уже 52 года, и я могу это сказать. Я думаю, почему у нас возникли хорошие отношения, потому что я точно понял, с кем я имею дело. Я думаю, что - до известной степени - она узнала в моей милости нечто, что содержала в себе. И наоборот, конечно же».

23 мая Ахматова помечает в дневнике: «Завтра день рождения Иосифа. Буду поздравлять», 24 мая отправляет телеграмму - в сохранившемся черновике - «Примите и мои поздравления и светлые пожелания. Постоянно думаю [о величии замысла] о нашей последней встрече и благодарю Вас. Анна Ахматова».