Сократ из барака и его ученики

Однако, как литературоведы, так и спутники «старика» Кропивницкого отмечали, что в его творчестве струился какой-то мажорный свет, которого недоставало лианорзовцам младшего поколения. На все неприглядные стороны окраинной жизни он смотрел с умудренной иронией, и собственный убогий быт ему был дороже высокого космического порядка: 

Или: 

Еще сильнее это чувствуется в живописных работах Кропивницкого, особенно в его девушках, каких-то воздушных и «нездешних». Его созерцательная умиротворенность, не говоря уж об эрудиции и прямой связи с традициями Серебряного века и русского авангарда, и притягивала к Кропивницкому людей, вокруг него беспрестанно «роились» ученики и поклонники. Еще ребенком Генрих Сапгир занимался в литературном кружке при Доме художественного воспитания, который вел друг Евгения Леонидовича — Арсений Альвинг. В 1944 году, вернувшись из эвакуации, Сапгир не застал своего учителя в живых, и талантливого юношу приметил и взял в свой художественный кружок Кропивницкий. Вскоре Генрих стал в его семье как родной. Кстати говоря, в этом же кружке занимался будущий тесть Евгения Леонидовича — Оскар Рабин. Сапгир сравнивал своего учителя с античным или древнекитайским философом, для которого духовные искания превыше каких бы то ни было земных невзгод. Кропивницкий никогда не доктринерствовал, а манера его общения с учеником чем-то напоминала сократическую «майевтику»: в непринужденной беседе, между слов он делился своими знаниями и помогал ученику познать себя, узреть затаенные доселе искры таланта и выудить их из глубин неосознанного, наполнить формой и содержанием. 

В 1967 году приехал покорять столицу молодой поэт из Харькова — Эдуард Лимонов. Он довольно быстро сошелся с лианозовским кругом, в особенности, с Евгением Кропивницким. Фрагментами эссе Эдуарда Вениаминовича о «мудреце из барака» мы и завершим нашу зарисовку: «В Долгопрудную мы ездили на автобусе. Перейдя шоссе, шли по мосту через пруд, сзади на той стороне, на холме, оставалась церковь, слева был негустой домашний лесок, а держась правой стороны, через сараи мы попадали в барак, где и жил мудрец и наш учитель — Евгений Леонидович Кропивницкий. Мудрец жил, как и подобает мудрецу — в крошечной комнате с печью, в обществе художницы, жены и партнёра по отрешению от жизни и страданиям: старенькой Ольги (...) Однако именно Кропивницкий стал родоначальником барачной школы поневоле. Просто ровесника Маяковского (он родился в 1893 году!) судьба забросила в барак, где он, забытый миром и властями, слава Богу, выжил. Но увидел чёрный мир бедноты, мир оборванцев и чернорабочих: 

Евгений Леонидович был такой светлый и положительный, что все ужасы быта не смогли его забить. В стихах его неизменно звучат светлые и даже юмористические оттенки(...) Несмотря на мои собственные трудности, я находил время для перепечатки его стихов, а стихи Кропивницкого волновали меня своей первозданно наивной прелестью. Если Холина и Сапгира достала и вдохновила чёрная сторона барачной лирики Кропивницкого, то меня как раз светлая: 

— перепечатывал я для Кропивницкого (второй экземпляр оставлял себе) какую-нибудь его «Сектантскую». И умилялся окончанием стихотворения: 

(…) У них всегда было чисто и пахло печью или жжёным керосином. (...) Мне кажется, что он относился ко мне по-особому, что он любил со мной общаться. Помню, мне передавали, когда я долго не появлялся в Долгопрудной: «старик о тебе спрашивал» или «старик тебя ищет». Иногда он придумывал какой-нибудь предлог, скажем, беспокоился о своей тетради со стихами. Когда же я приезжал с искомой тетрадью, он забывал о ней спросить. Однажды я так и уехал обратно в Москву, не отдав ему тетради. Тетради свои он оклеивал простонародным ситцем. (...) Примитивная дурь советской власти того времени сказывалась и в том, что они должны были миллионными тиражами нести Хлебникова в массы, поощрять Кропивницкого и его ученика Холина, расклеивать всё это в троллейбусах. Вытащить на свет божий наследие футуристов и будетлян, прославлять Татлина, окрасившего на 1-ю годовщину Октябрьской революции деревья на Красной площади в красный цвет! Ведь это всё были национальные силы! (…) А Евгений Леонидович сидел в бараке, и его, и Ольгу Потапову пытались обидеть пьяные пролетарии. Сараи, жидкая зелень, куры, бродящие между сараями, бельё на веревках через двор, пошатывающиеся мужики в майках на крыльце, ощерившиеся подростки курят в глубине двора — такой мне запомнился навсегда поселок Долгопрудная.(...) Однажды мы с ним сидели у какой-то мутной загаженной реки и долго смотрели па колыхающийся в гадкой заводи труп собаки. Труп был розовый. К реке мы пришли после довольно длительного перехода. Старик любил и умел ходить.(...) Его философию, случайно выразившуюся в спокойном созерцании трупа розовой собаки, я бы назвал советским стоицизмом».