"Житие блохи", или как Борис Кустодиев решил "отомстить" Евгению Замятину
Пик работы Бориса Кустодиева в жанре книжной графики пришелся на 1920-е годы. Для тяжелобольного, прикованного к инвалидному креслу, художника выполнение заказов для различных издательств стало одним из основных источников дохода в то непростое время. Он сотрудничал как с государственными, так и с частными издательствами, деятельность которых стала возможна с введением НЭПа. Особенно высоко ценятся библиофилами проиллюстрированные Кустодиевым книги, выпущенные издательством "Аквилон". Оно было основано в сентябре 1921 года искусствоведом и собирателем Федором Нотгафтом. «Аквилон» сознательно ориентировался не на широкие читательские массы, а на узкий круг "любителей изящных изданий". За время своего недолгого существования детище Нотгафта выпустило всего 22 книги, но, тем не менее, продукция этого маленького издательства навечно вошла в золотой фонд отечественного оформительского искусства.
В содружестве с «Аквилоном» Борис Кустодиев создал три книги. Первой стали «Шесть стихотворений Некрасова», выход которых был приурочен к столетию со дня рождения народного поэта. Небольшая книга сразу же была признана настоящим полиграфическим шедевром и стоила немалых денег. Так, в 1922 году, в пору гиперинфлянции, ее продавали за 3 миллиона рублей—очень серьезную по тем временам сумму. Далее последовали два авторских альбома «Шестнадцать автолитографий» (1921) и «Русь. Русские типы Б.М.Кустодиева» (1923). Автором вступительного слова к последнему из них стал писатель Евгений Замятина. С этого момента началось недолгое (Кустодиев умер через четыре года), но довольно плодотворное сотрудничество писателя и художника. Замятин вспоминал, как впервые оказался в доме Кустодиева. В тот день ему позвонили из издательства (как раз накануне он отослал предисловие к "Русским типам") и попросили вечером заехать к Кустодиеву, чтобы обсудить текст и, если нужно, внести в него какие-нибудь дополнения. « Это "вечером" я понял по-петербургски, попал к Борису Михайловичу поздно, часов в 10 — и тут для меня в первый раз открылась книга его жития. Иного слова, чем "житие", я не могу подобрать, если говорить о его жизни в эти последние годы.
Маленькая комнатка — спальня, и у стены справа в кровати — Борис Михайлович. Эта кровать здесь не случайная вещь, я ее хорошо помню: от изголовья к ногам, на высоте, так, аршина с небольшим, был протянут шест — мне было непонятно, зачем это. На столике возле кровати лежала моя рукопись, Борис Михайлович хотел показать мне какое-то место в тексте, протянул руку — и вдруг я увидел: он приподнялся на локте, схватился за шест и, стиснув зубы, стиснув боль,— нагнул вперед голову, как будто защищая ее от какого-то удара сзади. Этот жест — я видел потом много раз, я позже привык к этому, как мы ко всему привыкаем, но тогда — я помню: мне было стыдно, что я — здоровый, а он, ухватившись за шест, корчится от боли, что вот я сейчас встану и пойду, а он — встать не может. От этого стыда я уже не мог слушать, не понимал, что говорил Борис Михайлович о нашей книге,— и поскорее ушел... С собой я унес впечатление: какой усталый, слабый, измученный болью человек». Через несколько дней писатель вновь переступил порог квартиры живописца и не поверил своим глазам— «...какой бодрости, какой замечательной силы духа человек! Меня провели в мастерскую. День был морозный, яркий, от солнца или кустодиевских картин в мастерской было весело: на стенах розовели пышные тела, горели золотом кресты, стлались зеленые летние травы — все было полно радостью, кровью, соком. А человек, который напоил соками, заставил жить все эти полотна, сидел (возле узаконенной в те годы буржуйки) в кресле на колесах, с закутанными мертвыми ногами и говорил, подшучивая над собой: "Ноги — что... предмет роскоши! А вот рука начинает побаливать — это уже обидно"... Многое нам раскрывается только в противопоставлениях, только в контрастах. И только в этот день, когда я впервые увидел в одной комнате, рядом художника и его картины, рядом художника и человека — я понял: какую творческую волю надо иметь в себе, чтобы, сидя вот так в кресле и стискивая зубы от боли, написать все эти картины. Я понял: человек Борис Михайлович — сильнее, крепче любого из нас. И еще: его жизнь — это "житие", а сам он — подвижник, такой же, каких в старое время знала его любимая Русь. С той только разницей, что его подвиг был не во имя спасения души, а во имя искусства. Илларион-Затворник, Афанасий-Сидящий, Нил-Столбенский-Сидящий, и вот в наши дни — еще один "затворник" и "сидящий". Но этот затворник не проклинал землю, тело, радость жизни, а славил их своими красками».
В 1924 году по просьбе режиссера Второго МХАТа Алексея Дикого, задумавшего новую постановку, стержень которой должна была составить "низовая", народная театральная традиция, обязательный элемент всех ярмарок и праздников в прежней России, Замятин быстро и увлеченно написал «Блоху» - «игру в 4 действиях», ставшую, по его определению, «опытом воссоздания народной комедии». В основу пьесы легли народный сказ о туляках и стальной блохе и известный рассказ Николая Лескова «Левша», являющийся литературной обработкой этого плода устного народного творчества. По настоятельной рекомендации Замятина работу над декорациями поручили Борису Кустодиеву. Дикий вспоминал волнение сотрудников дирекции театра и актеров, когда во МХАТ пришла посылка из Ленинграда, от художника. «Затрещала крышка, открыли ящик — и все ахнули. Это было так ярко, так точно, что моя роль в качестве режиссера, принимавшего эскизы, свелась к нулю — мне нечего было исправлять или отвергать. Как будто он, Кустодиев, побывал в моем сердце, подслушал мои мысли, одними со мной глазами читал лесковский рассказ, одинаково видел его в сценической форме. Он все предусмотрел, ничего не забыл, вплоть до расписной шкатулки, где хранится «аглицкая нимфозория» — блоха, до тульской гармоники-ливенки, что вьется, как змеи, как патронная лента, через плечо русского умельца Левши». Премьера, состоявшаяся 11 февраля 1925 года, прошла с большим успехом, став одним из самых заметных событий того театрального сезона. А год спустя «игра» Замятина предстала на подмостках ленинградского Большого драматического театра в постановке Николая Монахова . И вновь декорациями занимался Кустодиев. Он не стал повторять свои прошлогодние наработки, а будто бы взглянул на хорошо знакомую пьесу новыми глазами и нашел для ее сценического воплощения новые выразительные возможности. Концепция «Блохи» изменилась: если в московской постановке доминировал лубок, и критики отмечали стремление художника «довести его до размеров поистине монументальных», то в ленинградской — лубок был подчинен другой народной традиции – балагану. Специально для этого на сцене БДТ была установлена конструкция, состоявшая из балаганного деревянного портала и примитивной сцены, выгороженной полукругом деревянных столбов. На них развесили яркие полотнища, символизировавшие «географию» действия – «холодную» Тулу, «мокрую» Англию и «водный» Петербург. На обеих премьерах режиссеры объявляли о том, что в зале присутствует автор остроумных и ярких декораций. Луч прожектора освещал одну из лож, где в инвалидном кресле, чуть сгорбившись, сидел мужчина средних лет, и с волнением прислушивался к дыханию зала. Зрители неизменно приветствовали его бурной овацией. «После ленинградской премьеры "Блохи" - рассказывает Замятин- шуточным обществом "Физио-Геоцентрическая Ассоциация" — в сокращении "ФИГА" — устроен был "блошиный" вечер. Для этого вечера мною написан был пародийный рассказ "Житие Блохи": туда попал и автор пьесы, и художник ее — Кустодиев, и актеры, и критики. Борис Михайлович прочитал "Житие" и шутя пригрозил мне: "Ну, ладно: я вам за это отомщу — будете помнить". Когда я в следующий раз увидел Кустодиева, он уже начал "мстить": он показал мне два первых своих рисунка к "Житию Блохи". Насмешливо-благочестивые, рисунки эти были сделаны в этой же манере — старой деревянной русской гравюры,— как иллюстрации к "Еразму", но были еще изящней, острее, легче, лаконичней. Так вышло, может быть, потому, что Кустодиев делал это весело, для себя, играючи. Из задуманных — сколько помню — двенадцати рисунков он сделал только семь: "отомстить" до конца он не успел..."
Иллюстрации к "Житию блохи" стали одной из последних работ Кустодиева в книжной графике. Сама книга была издана спустя два года после смерти художника "Издательством писателей в Ленинграде". 17 февраля она будет представлена на нашем аукционе.
Предыдущая новость
Вернутся к списку новостей