Олег Григорьев. К открытию выставки 20.02.2020.

В совершенно неожиданном для многих амплуа — художника — предстанет в экспозиции, подготовленной галереей "Антиквариум", культовый поэт Бронзового века Олег Григорьев. На выставке, которая - впервые в Москве - пройдет в Антикварном центре на Садовом с 20 февраля по 4 марта, можно будет увидеть десятки его работ из частных собраний двух столиц. Поэзию Григорьева не только услышать - домашняя запись одного из друзей сохранила голос поэта, читающего свои стихи, - но и "посмотреть". Специальный раздел посвящен иллюстрациям петербургских художников Олега Фронтинского, Ольги и Александра Флоренских, Василия Голубева и других.

Художественное наследие Олега Григорьева (1943-1992), друга и одноклассника Михаила Шемякина, участника легендарной выставки нонконформистов в ДК «Невский» (1975), знакомо немногим, и «Антиквариум» постарается восполнить этот пробел.

Первым учителем Олега Григорьева был Соломон Левин, преподаватель художественной студии во Дворце пионеров, у которого занимались Александр Арефьев, Валентин Громов, Владимир Шагин и другие ярчайшие фигуры неофициального искусства. В 1956 году Олег поступил в Среднюю художественную школу при Академии художеств. «Там он сразу обратил на себя внимание и учеников, и учителей – вспоминает его друг Олег Фронтинский – В пятнадцать лет у него уже была репутация гения». Одним из главных эстетических потрясений своей юности Григорьев считал выставку Пабло Пикассо (1956), открывшую ему, что «искусство не подражание жизни, а иная жизнь, в которой все можно». Влияние Пикассо и Миро стало все отчетливей проступать в работах Григорьева, что, естественно, встречало отпор у наставников-соцреалистов. В конечном счете, Григорьев, подобно «арефьевцам», был отчислен их СШХ за формализм. Его «изгнали за то, что рисовал не то и не так. За то, что был насмешлив и скандален. За то, что имел особый взгляд, улавливающий смешную и трагичную алогичность жизни» — рассказывает Михаил Яснов. В дальнейшем поэтическое творчество оттеснило занятия изобразительным искусством на второй план. Тем не менее, Григорьев никогда не забывал про блокнот и карандаш. Об этом свидетельствует ряд виртуозных натурных рисунков 1970-х годов с изображением животных — собак, крыс, птиц, змей. Многие из них были сделаны во время работы Григорьева вахтером на железнодорожной станции Предпортовая. Он мечтал иллюстрировать свои книги, однако, отсутствие законченного художественного образования становилось непреодолимым препятствием в глазах редакции издательства «Детская литература». Художник Валерий Дмитрюк, оформивший вторую книгу Григорьева «Витамин роста» (1980), свидетельствует об этом: « Стало ясно главное: ему самому хочется иллюстрировать свои книжки. Но не дают. А все другие художники ему не очень нравятся. Но что поделаешь. Впрямую он этого не говорил, но было очевидно». Наследие Олега Григорьева-художника насчитывает порядка 350 работ, большая часть из них — графика. По словам искусствоведа Любови Гуревич, «выразительность работ Григорьева — не экспрессия как передача эмоционального перевозбуждения, достигаемая усилением цвета, жеста, деформацией формы, — но сила и своеобычность его образности. И по своей природе он не живописец, а график: не живопись с ее парением, но рисунок с его жесткой определенностью соответствует его взгляду на мир, его способу мыслить».

"Когда умирает поэт, современники с мистическим страхом и тайным сладострастием перечитывают его стихи, ищут предзнаменования, а то и точные описания предчувствуемой смерти. Ищут и находят даже в строках, которые при жизни автора смешили до слез. И оказывается, что ничего смешного-то и не было, а была невыносимая легкость такого хрупкого бытия.

Стою и внимаю с ужасом:

В какую оргию втянут я.

Ведьмы терзают меня и кружатся,

Открылась рана полузатянутая.

Надо бы рану перевязать

И «Скорую помощь» вызвать.

Кончили ведьмы меня терзать,

Принялись кровь зализывать.

Так все и получилось в реальности, в 1992 году в ночь на 1 мая, Вальпургиеву ночь ведьминского шабаша. В мастерской на Пушкинской улице, на очередном застолье, открылось желудочное кровотечение. «Скорую» вызвали, но даже врачи в больнице помочь не успели. В Петербурге умер поэт и художник Олег Григорьев.

Смерть прекрасна и так же легка,

Как вылет из куколки мотылька.

Олегу Григорьеву было 48 лет, и по возрасту он вроде бы успевал в «шестидесятники», но на самом деле существовал, как существует Алексей Хвостенко, вне любого поколения. И любили его все, независимо от возраста. Любили другие «шестидесятники» за то, чего не хватало им самим: легкости, беззаботности, детскости, отрешенности от поколенческих разборок. Любили и считали своим, иллюстрировали его стихи художники «митьки». Григорьев, конечно же, был настоящим митьком, который никого не хочет победить, всегда страдает, но на жизнь не в обиде.

Крест свой один не сдержал бы я,

Нести помогают пинками друзья.

Ходить же по водам и по небесам —

И то и другое умею я сам.

Его любили и считали учителем панки и рокеры 80-х, которым был близок знаменитый черный юмор Григорьева, адекватный панк лозунгу «ноу фьюча», «никакого будущего».

Девочка красивая

В кустах лежит нагой.

Другой бы изнасиловал,

А я лишь пнул ногой.

Его любили советские дети, выросшие и растущие на его стихах, хотя за 25 лет вышли только три книжечки поэта: «Чудаки» (1971), «Витамин роста» (1980, эту книгу Сергей Михалков объявил для детей «вредной") и «Говорящий ворон» (1989). Вы, наверное. все помните:

— Яму копал?

— Копал.

— В яму упал?

— Упал.

— В яме сидишь?

— Сижу…

И. как ни напыщенно звучат эти слова, Олега Григорьева, не догадываясь о том, любил советский народ. Его четверостишия гуляли по школам и казармам, институтам и заводам как анонимные фольклорные произведения.

Я спросил электрика Петрова:

Для чего ты намотал на шею провод?

Петров мне ничего не отвечает,

Висит и только ботами качает.

Чернушные строки о повесившемся электрике стали такой же эмблемой подпольного кинизма зрелого застоя, как и проза Венички Ерофеева, «Максим и Федор» Владимира Шинкарева или рок-миннезанг Майка Науменко. Умер Веничка, умер Майк, умер Олег Григорьев. В 1960-м его выгнали из Средней Художественной школы, как выгнали оттуда за «формализм» и неуспеваемость многих талантливейших художников от Александра Арефьева до Геннадия Сотникова. В начале 1970-х Григорьева посадили в первый раз, на два с половиной года отправив «на химию».

С бритой головою,

В форме полосатой

Коммунизм я строю

Ломом и лопатой.

В конце 1989-го, в разгар перестройки его посадили снова, обвинив в нападении на участкового. Надо было видеть рядом здоровенного милиционера, поспешившего зафиксировать у врача следы ногтей на щеке, и низенького, тщедушного, больного Григорьева. После полугодового заключения в «Крестах», выставки митьков «Сто картин в защиту Олега Григорьева», после сбора подписей среди деятелей культуры и условного приговора он оказался на свободе, и дай Бог, чтобы это был последний в России суд над поэтом. За что сажали? За неприспособленность к полицейско-коммунальному быту, за нестандартность и свободу, что на официальном языке именовалось злостным хулиганством.

Разбил в туалете сосуд —

Соседи подали в суд.

Справа винтовка, слева винтовка,

Я себя чувствую как-то неловко.

А пресловутое столкновение с участковым Григорьев тоже описал заранее, словно знал наперед все свое будущее от похмельных мелочей до страшного конца.

Ем я восточные сласти,

Сижу на лавке, пью кефир.

Подошел представитель власти,

Вынул антенну, вышел в эфир.

— Сидоров, Сидоров, — я Бровкин,

Подъезжайте к Садовой, семь.

Тут алкоголик с поллитровкой;

Скоро вырубится совсем.

Я встал и бутылкой кефира

Отрубил его от эфира.

Киник, дзэн-буддист — неважно, как называть его. Он создал свой жанр афористичного, парадоксального, псевдонаивного стихотворения, восходящего и к частушке, и к хокку.

Окошко, стол, скамья, костыль.

Селедка, хлеб, стакан, бутыль.

Если верить стихам, он не боялся смерти, беседовал с ней и вглядывался в нее с интересом босоногого философа.

Залез на столб я смоляной

Со страшным знаком смерти…

Коснулся проводов рукой…

И ничего, поверьте!

Его стихотворения настолько самодостаточны, что все рассуждения просто неуместны. В самом деле,

Жили мы тесным кругом,

Стоя на двух ногах.

То, что хотели сказать друг другу,

Было выколото на руках.