«Вечерний альбом» — первой любви. История дебюта Марины Цветаевой.

На декабрьских торгах аукционного дома «Антиквариум» будет представлен уникальный лот. В его состав вошли все пятнадцать книг Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941), вышедших при жизни поэта, — от дебютного «Вечернего альбома» (1910) до сборника «чужбинных» стихотворений «После России» (1928). Стартовая цена лота составит 1,5 млн рублей. Участники антикварного книжного рынка уверены, что в ходе торгов эта сумма может существенно вырасти: столь полные тематические коллекции появляются  в продаже крайне редко и всякий раз вызывают ажиотаж в среде библиофилов. Так, в 2016 году аналогичная подборка «ушла с молотка» за рекордные 8 млн рублей. Интерес коллекционеров к артефактам,  связанным с первыми именами русской литературы, продолжает сохраняться, яркое свидетельство чему — ноябрьский аукцион «Christie’s» «Изгнанники и идеалисты: частная коллекция русских литературных рукописей».

По словам владельца выставленной на торги цветаевской коллекции,  её сбор занял десять лет: книги - подчас такие большие редкости как берлинская «Психея» (1922) или пражский «Молодец» (1924) -  разыскивались и в России, и за рубежом. Примечательно, что первое издание сборника «Версты», выпущенное московским кооперативным издательством «Костры» в 1921 году, хранит на своих страницах руку Цветаевой. Известно, что получив связку книг из типографии, Марина Ивановна собственноручно - за одну ночь! - выправила все опечатки.

Дебютные книги знаменитых авторов — желанная «добыча» многих библиофилов, за которые иной раз приходится выкладывать сотни тысяч рублей. Это неудивительно: как правило, первые издания выходили очень ограниченными тиражами, практически сразу переходя в разряд коллекционных редкостей. Бывало, что этому невольно способствовали и авторы  — самолюбивые и часто еще очень молодые люди. Под воздействием негативных откликов или мучительных внутренних сомнений, они скупали и уничтожали тиражи своих «первенцев». Такая участь постигла  гоголевского «Ганца Кюхельгартена» и некрасовские «Мечты и звуки» — до нас дошли их считанные экземпляры. У первого поэтического сборника Марины Цветаевой «Вечерний альбом» судьба сложилась не в пример счастливей,  тем не менее, отыскать его — большая удача. И, конечно, за ним - как за всяким дебютом большого автора - скрыта любопытная, таящая множество драматических эпизодов,  история.

«Книгу издать в то время было просто: собрать стихи, снести в типографию, выбрать внешность, заплатить по счету, — всё». Именно так   и поступила восемнадцатилетняя Марина Цветаева осенью 1910 года. Выбор пал на типографию А.И.Мамонтова, находившуюся совсем недалеко от  родного дома в Трехпрудном переулке,  особняка её отца — филолога, историка и искусствоведа, директора Румянцевского музея и профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева. Через месяц тираж «Вечернего альбома» был готов. В 1924 году, вспоминая о своем дебюте, Цветаева писала, что «свезла все 500 книжек на склад, в богом забытый магазин Спиридонова и Михайлова (почему?) и успокоилась. Ни одного экземпляра на отзыв мною отослано не было, я даже не знала, что так делают, а знала бы — не сделала бы: напрашиваться на рецензию!». И, конечно, лукавила…

В дни выхода  первой книги Марина училась в седьмом классе гимназии.  К учебе девушка, в отличии от отца, прошедшего путь из «грязи в князи» — от ученика уездного духовного училища до члена-корреспондента Академии наук — особого интереса не проявляла.  «Это была ученица совсем особого склада, — вспоминала её одноклассница— Не шла к ней ни гимназическая форма, ни тесная школьная парта… И гимназию Цветаева посещала с перерывами: походит несколько дней, и опять ее нет. А потом смотришь, вот она снова сидит на самой последней парте (7-й в ряду) и, склонив голову, читает книгу. Она неизменно читала или что-то писала на уроках, явно безразличная к тому, что происходит в классе; только изредка вдруг приподнимет голову, заслышав что-то стоящее внимания, иногда сделает какое-нибудь замечание и снова погрузится в чтение».  Дни школьных прогулов также заполнялись чтением: Марина пряталась на чердаке и, дождавшись ухода отца на службу,  спускалась в свою комнату.  «Я забываюсь только одна, только в книге, только над книгой!.. Книги мне дали больше, чем люди» — признается она  позже Максимилиану Волошину.

Марина рано ощутила себя «трудным» ребенком, не находящим понимания у взрослых.  Семена одной из центральных тем её поэтического творчества (и мироощущения) — «одиночество поэта среди не поэтов» — начали произрастать еще в детстве. За его благополучными декорациями, описанными в её ранних стихах и «Воспоминаниях» сестры Анастасии, скрывался сильный внутренний надлом. «Марина молча, упорно, ни с кем не считаясь – куда она идет? — недоумевала её старшая единокровная сестра Валерия — Так жить с людьми невозможно. Ее нельзя назвать злой, нельзя назвать доброй. В ней стихийные порывы. Уменье ни с чем не считаться. Упорство. Она очень способна, умна. Труд над тем, что ей любо – уже не труд, а наслаждение! Это, конечно, огромно. И она еще только подросток... Время скажет свое. Только чувствую: от Марины, близкой, младшей, родной, я отхожу...». Одной из причин одиночества и противостояния окружающей реальности стала ранняя смерть матери. Тридцатишестилетняя Мария Александровна умерла от туберкулеза летом 1906 года, когда её дочерям - Марине и Анастасии - было неполных четырнадцать и двенадцать. «Угловатость (всех росших без матери) во мне осталась. Но – скорей внутренняя - уже в зрелом возрасте признавалась Марина - И сиротство».

Все бледней лазурный остров — детство,

Мы одни на палубе стоим.

Видно грусть оставила в наследство

Ты, о мама, девочкам своим!

- напишет она в первую годовщину её смерти.

Большим потрясением стала эта потеря и для Ивана Владимировича. Ему почти шестьдесят, жизнь клонится к закату, а главное дело, верным помощником в котором была супруга, все еще не завершено… Двенадцать лет назад профессор Цветаев предложил создать в Москве  учебный музей, который  должен был иллюстрировать развитие искусства от древних времен до эпохи Возрождения. Получив высочайшее одобрение проекта, он начал искать спонсоров, ездить - не на казенные, а на личные средства -  в командировки за экспонатами, стараясь экономить каждый рубль. «Безвидный неповоротливый профессор Московского университета, который совершенно обратно своей наружности являл внутри себя деятельность, несокрушимую энергию и настойчивость, необозримые знания самого трудного и утончённого характера» - таким запомнил его мыслитель Василий Розанов. В 1904  году в почти завершенном здании музея случился пожар, уничтоживший большую часть построек и более 175 ящиков слепков. Многие инвесторы отказались вкладываться в реконструкцию помещений. Только благодаря финансовой помощи крупнейшего мецената — цветаевского земляка, стекольного фабриканта Юрия Нечаева-Мальцова — началось восстановление. И, конечно, едва ли не главной опорой была Мария Александровна. «Помогать музею было прежде всего духовно помогать отцу: верить в него, верить в него, а когда нужно, и за него» — вспоминала их дочь. Похоронив жену и взяв себя в руки,  Цветаев продолжил заниматься главным трудом своей жизни с удесятеренной энергией, понимая, что времени у него совсем  немного — сердце все чаще «пошаливало». А тут еще оставшиеся без матери юные дочери что-нибудь выкинут… Как-то он зашел в комнату Марины и обомлел: в красном углу, на месте иконы висел … портрет Наполеона Бонапарта. Никакие увещевания и слова о кощунстве не подействовали —  своевольная Марина дала отцу жесткий   отпор.

«16-ти лет безумно полюбила Наполеона I и Наполеона II, целый год жила без людей, одна в своей маленькой комнатке, в своем огромном мире...» — опишет она тот период несколько лет спустя.  Этот огромный мир во многом был французским: населяли его не только великие тени прошлого — Наполеона, его сына — герцога Рейхштадтского, французских классиков XIX века, но и современники — модный в ту пору драматург Эдмон Ростан и знаменитая драматическая актриса Сара Бернар, чью блестящую игру в ростановском «Орленке» — а играла она, кстати говоря, все того же герцога — Цветаевой довелось видеть и в Москве, и в Париже. Была в этом пантеоне кумиров юности и одна русская женщина, жизнь которой, впрочем, тоже оказалась тесно связана с Францией. Речь идет о художнице Марии Башкирцевой (1858-1884), в семнадцать лет уехавшей учиться живописи в Париж и в двадцать пять  умершей там от чахотки. Особых успехов на художественном поприще она не достигла, но огромную славу Башкирцевой принес посмертно изданный «Дневник». Он стал настольной книгой гимназистки Цветаевой. Неудивительно, что свой  «Вечерний альбом» она посвятит   «блестящей памяти Марии Башкирцевой».

Несмотря на слова Марины, что весь физический мир сжался для нее до пределов  комнаты, сестры Цветаевы отнюдь не являлись затворницами.  Частым гостем в Трехпрудном стал тридцатилетний поэт-символист Лев Львович Кобылинский, писавший под псевдонимом Эллис. Имевший репутацию чудака и даже «имморалиста», он располагал к себе благодаря большим познаниям в литературе и философии, а также редкому дару пародиста, заставляя иной раз «кататься по полу» от смеха. Окончив юридический факультет Московского университета,  Эллис не стал искать «хлебное место» присяжного поверенного, а с головой ушел в мир искусства.  Вместе с лидером молодого поколения символистов Андреем Белым он стал основателем поэтического кружка «Аргонавты», а затем — книгоиздательства «Мусагет». При издательстве возник неформальный творческий клуб, «место завязывания новых идейных узлов, общений, планов», в котором читались лекции и проходили диспуты.   С подачи Эллиса кружок стали посещать сестры Цветаевы. Позже Марина не без улыбки признавалась, что понимала в мудреных теоретических построениях символистов не больше, чем в гимназических уроках математики. И все-таки юным сестрам импонировало то внимание, которое оказывал им взрослый мужчина и «настоящий поэт». Чародей - так они его называли - увлекал их своими мистическими грезами, призывами заглянуть по ту сторону реальности. Вечера в Трехпрудном превращались в поистине психоделические путешествия.

Мы плыли мимо берегов,

Где зеленеет Пальма Мира,

Где из спокойных жемчугов

Дворцы, а башни из сапфира.

- читаем мы в одном из цветаевских стихотворений того времени.

А экономист Николай Валентинов, приятельствовавший с Эллисом, описал его трипы несколько ироничной прозой в своих мемуарах «Два года с символистами»: «Эллис вздумал мне символистически изобразить путь в Вечность. Рисовалась тьма, неведомо откуда появляющиеся таинственные серо-желтые, рыже-черные пятна, подобно каким-то птицам, бьющимся о зеркально отсвечивающие стены „коридора“. Мы идем, идем, путь бесконечен. То затухающие, то вспыхивающие огни то сбоку от нас, то под нами, то над нашей головой. Серый мрак сгущается. Конца коридору не видно. Его нет и не может быть. И в этом „нет“ в бесконечной дали есть что-то страшное, неизвестное, томящее. И не что-то, а может быть кто-то.

– Смотрите, смотрите вглубь коридора, вы видите – там что-то, кто-то мелькает? – с волнением спрашивает Эллис в медиумическом трансе...»

Нередко подобные «трансы» Эллиса и сестер Цветаевых продолжались до глубокой ночи, что стало вызывать недовольство почтенного профессора. Случалось,  он даже прятал верхнюю одежду дочерей, чтобы те не ходили провожать странного гостя. Но это не было помехой. «Ася, на извозчичьей пролетке, забыв о всяком пальто, с развевающимися волосами, таки едет провожать… — вспоминала их старшая сестра Валерия —  Какие тут возможны уговоры?»

Однако, и без проводов Чародея, нарушавших ночную тишину патриархального Трехпрудного переулка, Иван Владимирович спал в последнее время неважно… В январе 1909 года на прилавке московского антикварного магазина оказались ценные гравюры с отметками библиотеки Румянцевского музея. Похитителя быстро установили, большую часть украденного вернули, но неприятная история быстро стала достоянием общественности и властей. По поручению министра народного просвещения Александра Шварца ревизии в Румянцевском музее следовали одна за другой.  Директор Иван Цветаев обвинялся в халатности. «В ответ на безграмотную и ложную ревизию папа, не щадя ночей, написал пространный ответ – опровержение, где доказал неправоту возводимых на него обвинений, и собирался печатать его в виде объемистой брошюры. — пишет в своих «Воспоминаниях» Анастасия Цветаева — А в это время министр Шварц прислал папе недопустимого тона приказ, где предписывал в трехдневный срок подать в отставку. Помню, как папа, взойдя к нам наверх, сообщил нам это. Мы старались, как могли, утешить его, хоть ласковым словом, его поддержать. Папа, скромный профессор, приказу министра не подчинился, в отставку не подал и разослал в соответствующие инстанции (из них помню Сенат) свой ответ на клеветническое обвинение. Чем, однако, кончится все это дело, было еще понять нельзя. Мы старались быть внимательными к папе, но от застенчивости, от неумения выступить в такой взрослой роли – смущались». И с горечью прибавляет: «Мамы не было! Она была нужна ему в эти дни…»

Проверки выявили еще одну крайне неприятную вещь — систематическую порчу библиотечных книг читателями. Подобный вандализм был, увы,  нередким явлением. Так Велимир Хлебников без особого смущения рассказывал, как один его приятель, застигнутый врасплох смотрителями, выскочил из библиотеки, помчался  в сторону Волхонки и «трижды обежал золоченый, с тучами каменных духов храм Спасителя, прыгая громадными скачками по ступеням, преследуемый городовым за то, что выдрал из Румянцевского музея редкие оттиски живописи». О новом инциденте летом 1909 года сообщила газета «Русские ведомости»:  «В Румянцевском музее обнаружено новое хищение, производившееся в наиболее возмутительной форме, – в виде систематического вырезывания из книг отдельных страниц. Такая порча книг ничем не лучше прямого воровства их, а в некоторых отношениях даже хуже его, потому что украденная и кому-нибудь перепроданная книга все-таки продолжает выполнять свое назначение, а при благоприятных обстоятельствах может и вернуться в музей обратно, вырывать же из книги страницы это значит испортить ее безвозвратно и нанести библиотеке вред непоправимый. Характерно в данном случае, что подобное воровское отношение к национальному достоянию, каковым является библиотека Румянцевского музея, позволил себе литератор, от которого можно было бы требовать уважения к библиотеке, являющейся наряду с петербургской Публичной библиотекой единственно претендующим на полноту книгохранилищем в России». Неназванным в газетной заметке вандалом оказался … Эллис, друг дочерей директора Румянцевского музея. Пойманный смотрителями «с поличным» - его портфель оказался набит аккуратно вырезанными страницами, - он заявил, что ему не хватало времени для переписывания цитат, нужных для работы над новой книгой «Русские символисты». А своему другу Андрею Белому написал еще более прямо: «Поэт, преступающий норму условную, в то время когда он обременен “оккультными мерцаниями”, может подлежать суду исключительно магов и поэтов, а не чиновников. Поэтому он всегда прав». Скандал начала смаковать бульварная пресса, по городу пополз слух, что все вообще подстроил Иван Цветаев, проигравший Эллису битву за сердце одной дамы. Происшествие стало еще одним козырем в руках министра Шварца.  Совершенно не беря во внимание, что за период 28-летнего директорства Цветаева фонды музея приросли личными библиотеками, картинами, гравюрами, этнографическими, нумизматическими коллекциями и, наконец, то, что директору удалось возвратить похищенное,  Шварц добился - в обход Сената - его увольнения. «Обида, причинённая мне А. Н. Шварцем, меня разорила и подвергла публичному бесчестью» — с горечью писал Иван Владимирович.

Сестры Цветаевы  не отвернулись от Эллиса: библиотечный инцидент виделся им очередным чудачеством  рассеянного и вообще «не от мира сего» поэта.

Вам сердце рвет тоска, сомненье в лучшем сея.

– «Брось камнем, не щади! Я жду, больней ужаль!»

Нет, ненавистна мне надменность фарисея,

Я грешников люблю, и мне вас только жаль.

- скажет Марина в послании к Чародею.

В том же 1909 году, по всей вероятности, на одном из вечеров «Мусагета» Эллис представит сестер Цветаевых своему приятелю Владимиру Нилендеру. Их судьбы были чем-то похожи. Нилендер, представитель обрусевшего шведского дворянского рода, мечтал о военной карьере, но под своего влиянием нового знакомого - поэта Валерия Брюсова - оставил столичный Морской кадетский корпус и перебрался в Москву. С перерывами — несколько раз отчисляясь за неуплату — он учился в университете, расширял знакомства в литературных кругах и стал активно участвовать в деятельности «Мусагета».  В пору знакомства с сестрами Цветаевыми Нилендер переводил орфические гимны и «Фрагменты» Гераклита Эфесского. «Нилендер был первым реальным мужчиной, заставившим Марину ждать встреч, тосковать, плакать, писать стихи» — сообщает  биограф поэта Виктория Швейцер. Однако, когда Владимир сделал Марине предложение, то получил отказ. Скоро она пожалела, что не разобралась до конца в своих чувствах и поступила так опрометчиво, но было уже поздно — Нилендер перестал бывать в их доме. В январе 1910 года, «по горячим следам», Марина написала стихотворение о несостоявшемся романе. 

Мы оба любили, как дети,

Дразня, испытуя, играя,

Но кто-то недобрые сети

Расставил, улыбку тая, —

И вот мы у пристани оба,

Не ведав желанного рая,

Но знай, что без слов и до гроба

Я сердцем пребуду — твоя.

Девушка продолжала укорять себя — нерешительность обрекла её «беседовать с тенью».

По тебе тоскует наша зала,
– Ты в тени ее видал едва —
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала.

Из этих несказанных слов и выросла её первая книга стихов. «Вечерний альбом» стал запоздалым объяснением в любви, «взамен письма к человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе».  В незатейливом заглавии был заключен понятный им обоим шифр: «Вечерним» сестры Цветаевы назвали темно-синий кожаный альбом, в который они записывали свои беседы с Нилендером и который подарили ему на новый 1910 год.

В первую книгу Марины Цветаевой вошли стихотворения, написанные в 15-18 лет. Три части «Вечернего альбома» —  «Детство», «Любовь», «Только тени» — были и тремя этапами развития души автора. Вот как характеризует книгу Виктория Швейцер: «”Детство” – их общее, Марины и Аси детство, в котором они еще не отделились друг от друга и не воспринимают себя как «я», а лишь как «мы». Это милые сердцу подробности и воспоминания, общие игры, друзья, общая тоска по матери. Раздел “Любовь” обращен к Нилендеру. Если в “Детстве” она поведала ему о своем прошлом, то здесь говорит о настоящем, о любви, боли разлуки, тоске одиночества. В разделе “Только тени”, обращенном к “любимым теням” Наполеона, Герцога Рейхштадтского и его возлюбленной, “дамы с камелиями” и Сары Бернар, в конце возникает и образ Нилендера, тоже ставшего тенью в элизиуме души Цветаевой».

Рассказывая о жизни Марины Цветаевой в 1910 году, нельзя обойти стороной фигуру поэту Валерия Брюсова, в ту пору — признанного мэтра и вершителя литературных судеб. Началось все зимой,  с их случайного столкновения в книжном магазине Вольфа на Кузнецком мосту. Услышав снисходительную реплику Брюсова о Ростане, Марина промолчала, но, вернувшись домой, написала  гневное письмо в защиту своего кумира. «Если Вы, многоуважаемый Валерий Яковлевич, найдете мой вопрос достойным ответа, — напишите мне по этому поводу. Моя сестра, "маленькая девочка в больших очках", преследовавшая Вас однажды прошлой весной на улице, — часто думает о Вас». Мэтр не снизошел до ответа. Тем не менее, брюсовская книга «Пути и перепутья» (1909) все время под  рукой уязвленной девушки.  Дошедший до нас экземпляр из библиотеки Цветаевой содержит многочисленные пометы Марины и даже даты под некоторыми стихотворениями, будто она видела себя их соавтором. В те январские дни 1910 года, когда она остро переживала свой отказ Нилендеру,  ей были очень созвучны брюсовские строки:

Наше счастье — прежде было, наша страсть — воспоминанье,
Наша жизнь — не в первый раз,
И, за временной могилой, неугасшие желанья
С прежней силой дышат в нас…

Наконец, именно Валерию Яковлевичу - хоть впоследствии она от этого будет открещиваться - Марина Цветаева послала один из первых экземпляров «Вечернего альбома», явно «напрашиваясь на рецензию». Брюсов книгу прочитал и на последней странице черкнул карандашом: «Хорошая школа. Но все немного пресно. Сл<ишком> много приторных умилений…». Через некоторое время, в своем обзоре новинок  русской поэзии, он остановился на сборнике неизвестной ему гимназистки подробнее. «Стихи Марины Цветаевой… всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого. - писал Брюсов - Не боясь вводить в поэзию повседневность, она берет непосредственно черты жизни, и это придает ее стихам жуткую интимность. Получаются уже не поэтические создания… но просто страницы личного дневника, и притом страницы довольно пресные. Последнее объясняется молодостью автора… Но если в следующих книгах г-жи Цветаевой вновь появятся те же ее любимые герои — мама, Володя, Сережа, маленькая Аня, маленькая Валенька — и те же любимые места действия — темная гостиная, растаявший каток… и т.п., мы будем надеяться, что они станут синтетическими образами, символами общечеловеческого, а не просто беглыми портретами родных и знакомых и воспоминаниями о своей квартире. Мы будем также думать, что поэт найдет в своей душе чувства более острые, чем те милые пустяки, которые занимают так много места в "Вечернем альбоме", и мысли более нужные, чем повторение старой истины: "надменность фарисея ненавистна…"».

Иной автор после такой строгой рецензии литературной знаменитости, пожалуй, пожалел бы о том, что решился «выйти в свет». Однако, Марина Цветаева оказалась не робкого десятка. Слова Брюсова её очень задели, и она ответила вождю символистов в стихах:

Улыбнись в мое «окно»,

Иль к шутам меня причисли, —

Не изменишь, все равно!

«Острых чувств» и «нужных мыслей»

Мне от Бога не дано. Нужно петь, что все темно,

Что над миром сны нависли…

— Так теперь заведено. —

Этих чувств и этих мыслей

Мне от Бога не дано!

1 декабря, на очередном собрании «Мусагета», Марина преподнесла  «Вечерний альбом» выступавшему в тот день с чтением  Максимилиану Волошину.  Всего на четыре года младше Валерия Брюсова и на три старше Александра Блока, Волошин не был столь крупной, как они,  фигурой в литературном мире. Первая книга стихотворений тридцатитрехлетнего поэта вышла незадолго до «Вечернего альбома» восемнадцатилетней Цветаевой. Быть может, это обусловило отсутствие предполагаемой дистанции и позволило Волошину отнестись к Марине с большой теплотой. «Это очень юная и неопытная книга, — писал он в своей рецензии —Многие стихи, если их раскрыть случайно, посреди книги, могут вызвать улыбку. Ее нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности. Если же прибавить, что ее автор владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую документальную важность представляет эта книга, принесенная из тех лет, когда обычно слово еще недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство… "Невзрослый" стих М. Цветаевой, иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные стиху более взрослому… "Вечерний альбом" — это прекрасная и непосредственная книга, исполненная истинно женским обаянием».

Этот благожелательный отзыв положил начало дружбе двух поэтов. Следующим летом Цветаева поедет в Коктебель, в гостеприимный дом Волошина, где произойдет судьбоносная встреча с Сергеем Эфроном, который вскоре станет ее мужем.

В том же 1911 году Эллис эмигрирует в Швейцарию. Он увлечется, как и его друг Андрей Белый, антропософией Рудольфа Штейнера, а позже примет католичество, вступит в орден иезуитов и тихо закончит свои дни в Локарно в 1947 году.

В 1912 году Иван Цветаев откроет свой Музей изящных искусств и год, до своей кончины, будет его первым директором. С него снимут прежние обвинения в «служебном нерадении» и при новом министре народного просвещения будет обсуждаться возможность вернуть его на прежний пост в Румянцевский музей. Однако, быть директором сразу в двух музеях «уставы не велели».

Уже после Октябрьской революции в Румянцевском музее начнет работать Владимир Нилендер. Он продолжит свои занятия античной литературой, будет заведовать античным кабинетом ИМЛИ и читать лекции в Московском педагогическом университете и в ГИТИСе. Он умрет в 1965 году, когда посмертная слава Марины Цветаевой, благодаря хранителям и публикаторам ее наследия - сестре Анастасии и дочери Ариадне, после многих лет забвения достигнет на родине своего апогея.