Две книги для одного поэта

Анна Ахматова относила его к числу самых одаренных стихотворцев. После первой книги стихов – «Пристань» (1964), она рекомендовала Корнилова в Союз писателей: «Не только книга стихов «Пристань», но упорная и живая работа при сильном и своеобразном даровании – я имею в виду яркий и гибкий стих, талант точной и выразительной обрисовки современных характеров, а также настойчивые и плодотворные поиски путей поэтического освоения современной разговорной речи (это – одна из первостепенных задач русского стиха) – даёт право В. Н. Корнилову встать в ряды членов Союза советских писателей. Своя интонация и свой путь в поэзии – явления совсем не такие уж частые. А. Ахматова». А он позже отчеканит:

            Бога не было. Ахматова

            На земле тогда была.

В середине 1960-х, когда начался процесс над Иосифом Бродским - близким другом семьи Корниловых, в квартире которых он часто останавливался, бывая в Москве и до утра споря с хозяином о поэзии, - Владимир вместе с Лидией Чуковской включился в правозащитную деятельность. "Дело Бродского показало, что сопротивляться возможно, хотя бы выражая свое несогласие с гнусностями времени. Лидия Чуковская первой, еще до суда над Синявским и Даниэлем, выступила с открытым письмом-протестом против напечатанной “Известиями” (январь 1966 г.) подлой статьи Д. Еремина “Перевертыши”. Я рад, что, добавив в него полфразы, тоже его подписал".

Острое чувство справедливости и  потребность правды формировали и его творчество. С концом «оттепели» Корнилов практически уходит в самиздат; его стихи и поэма «Заполночь» распространяются в списках. Первая повесть «Без рук, без ног» (1965) – о трех летних дня 1945-го переворачивают жизнь московского подростка, доводя его до попытки самоубийства, – была сразу отвергнута редакцией «Нового мира», опубликована позже в журнале «Континент». Вторая повесть «Девочки и дамочки» (1968), принятая к печати журналом «Новый мир», но «зарубленная» цензурой, также была переправлена на Запад и опубликована в журнале «Грани». Это и провело водораздел между работой Корнилова и советской официальной литературой. К тому же он выступил в защиту Лидии Чуковской, когда ее исключали из Союза писателей, получив выговор за адресованное в секретариат письмо: «Мне стало известно, что Московский Секретариат собирается исключить из Союза писателей Лидию Корнеевну Чуковскую - женщину, которую всегда отличали честность, талант, мужество. Лидия Корнеевна Чуковская тяжело больна опасной болезнью сердца, она почти не видит. И вы, мужчины, преследуете женщину, защищенную лишь личным бесстрашием. По-человечески? По-мужски? 6 января 1974 года». Чуковскую это не спасло.

Но ее дарственные надписи на подаренных книгах свидетельствуют о благодарности своему младшему другу. «Володе Корнилову с неутомимой любовью. 4 ноября 75. - пишет Чуковская на титульном листе «сигнального» экземпляра сборника «Памяти Анны Ахматовой», добавляя цитату из цитату из «Поэмы без героя» - «На пороге стоит Судьба». А через год  дарит ему вышедшее в Нью-Йорке «Открытое слово» со стихотворным посланием:

Я верю надежде,

Хотя она мне не к лицу.

Хотя и как прежде, как прежде

Конца не предвижу концу.

Володе, который тоже не где нибудь, а дома". 

В 1977 году -  за письмо «главам государств и правительств» с просьбой защитить академика А. Сахарова, подписанное Корниловым вместе с Л. Чуковской, В. Войновичем и Л. Копелевым, - Корнилова исключают из СП. В 1979 году его книги  изъяты из библиотек и из продажи.

Уже в 1990-х, отвечая на вопрос, почему он не эмигрировал, Корнилов скажет: «Ахматова когда-то написала: «Не с теми я, кто бросил землю...» И это чисто русское (в основном, по-моему, интеллигентское) явление – трагическое отношение к эмиграции. Чем это объясняется – другим ли укладом жизни, другой ли психологией (при переезде из Англии во Францию перепады наверняка не так велики)? На Западе к эмиграции, насколько я могу судить, относятся как к делу житейскому, и ни обсуждению, ни осмыслению оно, как правило, не подлежит. Жил же Грэм Грин во Франции, Хемингуэй – во Франции и на Кубе, Мюриэл Спарк переехала в Италию, и никого это не волнует. Мне кажется: изменится жизнь в нашей стране к лучшему, и вопрос этот отпадёт. А пока, наверное, дело ещё и в том, что страна наша тяжело больна, и потому ощущаешь и большую связь с ней, и большую ответственность (как, скажем, за больного ребенка испытываешь большую ответственность, чем за здорового). Мне нужно постоянно знать, что здесь происходит, и буквально на ощупь чувствовать нашу жизнь. Такое ощущение дают мне митинги – ну, чем я мог бы это заменить? 

И потом... Но сие, как говорится, важно уже в-десятых... Не уехал ещё и потому, почему как раз и должен был бы уехать. В определённых кругах считали, что многие подписывают письма протеста лишь с тем, чтобы шумнуть и уехать с почестями. В милиции (которая ко мне ходила) говорили: «Все люди вашей судьбы уезжают». В Союзе писателей на моём исключении кричали секретари: «Вы защищаете инакомыслящих, чтобы с помпой уехать на Запад». Так вот. Я не уехал ещё и из упрямства: не хотел, чтобы мой отъезд послужил очередным аргументом в таких разговорах.

Ну и потом, я писатель и мне небезразлично, как относятся к моей работе. Мой читатель здесь».