Прерванная исповедь Сергея Параджанова

Уникальные предметы из архива Сергея Параджанова будут представлены 14 июля на аукционе «Антиквариума». Топ-лотами торгов станут рукописи сценариев фильмов «Чудо в Оденсе», «Исповедь» и «Пектораль».

Судьба блистательного и самобытного режиссера, чьим творчеством восхищались такие «глыбы» кинематографа как  Андрей Тарковский, Федерико Феллини, Микеланджело Антониони и Жан-Люк Годар, сложилась трагично: не желавший вписываться ни в какие рамки, дышащий свободой в несвободной стране, Параджанов был очень опасен для системы, ценившей только лояльность и усредненность. Аресты и заключения, битвы с «чиновниками от искусства», закрывавшими его фильмы  один за другим,  банальная боязнь киностудий сотрудничать с опальным и «проблемным» автором—все это было привычным фоном  жизни Параджанова. Создатель «Теней забытых предков» и «Легенды о Сурамской крепости» оставил «в столе» множество неосуществленных замыслов. «Я мало снимал, — сетовал Параджанов в одном из интервью — В моих шкафах 23 нереализованных сценария. Мне трудно. Но это ничего. Мы унесем с собой в нашу смерть частицу себя, и это трансформируется в тайну... Я спрашиваю, кто ответственен за эти 15 лет полной стагнации, без денег, без средств к существованию... Я единственный советский режиссер, которого трижды сажали в тюрьму — при Сталине, при Брежневе и при Андропове... Кто может принести мне свои извинения? Кто может компенсировать потерянные годы и восстановить во всех моих правах?» Вопрос – риторический…

Из всех замыслов «Исповедь» была наиболее важна для режиссера. Пожалуй, это самый сокровенный параджановский сценарий, о чем явственно говорит его название. К своему детству, первым шагам на земле,  прорезающимся в памяти сквозь плотную пелену забвения, режиссер – что очень символично – обратился на пороге смерти. «В 1969 году у меня было двухстороннее воспаление легких – вспоминал Параджанов -  Я умирал в больнице и просил врача продлить мне жизнь хоть на шесть дней. За эти несколько дней я написал сценарий. В нем идет речь о моем детстве». Возвращение в детство – конечно,  не в буквальном, а в метафизическом смысле -  виделось ему как своеобразный мистический акт разрыва границ между живыми и мертвыми. «Когда Тифлис разросся, то старые кладбища стали частью города. И тогда наше светлое, ясное, солнечное правительство решило убрать кладбища и сделать из них парки культуры... Приезжают бульдозеры и уничтожают кладбище. Тогда ко мне в дом приходят духи — мои предки, потому что они стали бездомными. В конце я умираю у них на руках, и они, мои предки, меня хоронят. Я должен вернуться в свое детство, чтобы умереть в нем» - таким видел режиссер сквозной мотив своей кинопритчи.  «Детство! Что это? Почему я не запомнил его? – страстно  вопрошает Параджанов  на страницах сценария -  Почему я упрекаю всех и даже усопших? Ветры Сабуртало! Должно быть, они не только срывают шляпы с могил, они восстанавливают в памяти время. (…)  Я хочу вернуться к корням, овладеть прошлым, оживить забытые тени предков, которые, лишившись последнего пристанища, посещают меня. Из осколков, обрывков и лоскутов прошлого, из улыбок предметов и лиц я пытаюсь склеить образы детства, спасти их от забвения и смерти». Предметы, об «улыбках» которых так проникновенно заметил режиссер, должны были помочь обрести утраченное время и вновь сделать его осязаемым. Наряду с людьми, полноправными героями картины становились и памятные вещи детства, хранящие в себе  энергетику прошлого. Близко знавшие Параджанова вспоминают, с  каким трепетом он относился к вещам, особенно, старинным. Это было у него в крови -  отец Сергея  был антикваром,  и удивительные предметы были для ребенка не менее важны в открытии мира, нежели люди. Колыбель младенца окружали ломберные столики, ковры, иконы и причудливо расшитые ткани… Эти семейные реликвии помогали Параджанову сводить концы с концами в тяжелую пору длительной безработицы. Он вспоминал об одной из характерных сцен его детства, пришедшегося на бурные двадцатые: «В год моего рождения они (родители – прим.)  развелись фиктивно. Развод им был нужен, чтобы спасти шубу из французского выхухоля и дом на горе Святого Давида. Шубу, дом и много чего другого удалось спасти. После смерти мамы мы с сестрой никак не могли поделить шубу, и тогда я разрезал ее ножницами пополам. А дом, вот он, стоит на Коте Месхи. Сколько семей в нем разместилось! Отца, тем не менее, арестовали, но детство мое было окружено заботой. Боясь обысков, мама каждый день заставляла меня глотать бриллианты. Потом ходили за мной по пятам с горшком в руках».

…То страшное воспаление легких Параджанову удалось победить. Он вышел с порога киевской больницы и смотрел на мир другими, более умудренными, глазами—слишком много пришлось пережить в эти страшные дни, когда он просил врача продлить жизнь хотя бы на «шесть дней» и духи предков уже стояли у порога палаты. Родившаяся тогда «Исповедь» стала для Параджанова  делом жизни. «Исповедь». Режиссер еще долгие годы, на которые выпали и лагерь, и невозможность снимать, «выхаживал» свой замысел. Первоначальный сценарий переписывался, дополнялся, обрастал новым визуальным материалом, одним словом, жил  отдельной жизнью и ждал своего часа.  И только в 1989 году съемки главного фильма Параджанова, наконец-то,  были запущены. Однако, продлились они всего три дня… Вспоминает племянник режиссера Георгий : «Он очень хотел снять «Исповедь». А я на тех съемках был главным ассистентом. Боржоми дяде носил, еду носил, черную шаль держал. Он уже плохо себя чувствовал, конечно. А на третий день, утром, у него хлынула кровь из горла. Все тогда решили, что это туберкулез, что надо будет ему теперь отдельную вилку, ложку, тарелку, ну как полагается. Поехали в тубдиспансер, сделали флюорографию, и вот врач выносит снимок, смотрит на него и говорит: «Господи, какой талантливый человек погибает». А там такое черное пятно в легких. Мы сначала Сергею сказали, что это комок кошачьей шерсти, он на свою кошку стал ругаться страшно — хотя очень ее любил. Потом сделали еще анализы, и потом уже, ночью, я ему сказал, что это рак. Ну а как это можно было скрывать?» На съемочную площадку великий режиссер больше не вернулся, и вскоре, в июле 1990 года, его не стало. Символична закольцовка этой истории.  Параджанов успел отснять лишь одну сцену своего последнего фильма— похороны соседской девочки Веры, могилу которой он всегда навещал, когда оказывался на родине…

«В конце я умираю у них на руках, и они, мои предки, меня хоронят».