Владимир Набоков. К сорокалетию со дня смерти

В нынешнем году исполняется сорок лет со дня кончины Владимира Набокова. Отдавая дань памяти великого мастера слова, «Антиквариум» представляет на аукционе 22 апреля, совпавшем с днем рождения писателя, прижизненные издания пяти русскоязычных романов и одну из последних фотографий Набокова, датированную январем 1977 года.

Несмотря на всемирное признание и сопутствовавшее финансовое благополучие, он не пожелал «осесть на земле» и поселиться в собственном доме, а предпочел быть постояльцем, прожив последние пятнадцать лет своей жизни в номере старомодного отеля «Palace» в тихом швейцарском Монтрё. Быть может, потому, что единственные, укорененные в неотторжимой памяти сердца, свои дом и землю навсегда покинул в апреле страшного 1919 года.  

Имя Набокова первым приходит на ум, когда встает вопрос о возможной степени погружения в иные цивилизации.   «Моя голова разговаривает по-английски, моё сердце — по-русски, и моё ухо — по-французски». Эти слова – не кокетство.  Плоды европейской, в особенности английской, культуры были впитаны Володей Набоковым практически с молоком матери. «В обиходе таких семей как наша была давняя склонность ко всему английскому (…) Я научился читать по-английски раньше, чем по-русски» — впоследствии признавался он. Такому качеству выпускника Кембриджа, не качеству даже, а дару, позволяющему без единой помехи слышать и конгениально вбирать в себя голоса иных культур и быть в них не пришлым, но сродником, завидовал Иван Бунин: «Великое счастье быть как дома в 4 государствах».

Творчество писателя распадается на две практически одинаковых  в хронологическом плане части: в 1939 году, уничтожив беловую рукопись «Волшебника», с поля русской словесности уходит В.Сирин, а спустя два года появляется, дебютировав «The Real Life of Sebastian Knight», новый американский прозаик — Vladimir Nabokov.

Конечно, к русскому он будет возвращаться, однако, возвращения эти станут довольно техническими — авторские переводы некоторых своих англоязычных вещей, таких как «Лолита» и «Другие берега».  Новые же романы будут писаться исключительно на английском, и он, признанный ведущими западными критиками, займет достойное и неоспоримое место в англоязычной литературной традиции XX столетия.  

Такая траектория жизненной и творческой судьбы не удавалось никому из соотечественников. Вспоминается лишь Иосиф Бродский, однако, справедливости ради, вспомним, что, освоившись и заняв свою нишу в новой культуре, будущий Нобелевский лауреат довольно быстро забросил попытки писать стихотворения на английском, оставив его лишь для критики и эссеистики.

Среди недоброжелателей Набокова, которых у него, как у каждой значительной личности было немало, общим местом стало обвинение писателя в холодности и – того более – безжизненности его героев и самого духа его прозы. Ведущий, по смерти Владислава Ходасевича, литературный критик эмиграции Георгий Адамович без устали твердил о «сухой и мертвящей грусти, которой все набоковские писания пронизаны». Тон этих обвинений переносился и на личность писателя и, надо признать, не совсем был лишен оснований. Прирожденный аристократизм с налетом снобизма, светская любезность, за которой просвечивала холодность, если даже не издевка, умение много и изящно говорить на разные темы, но при этом предельная закрытость души, почти что сакральное охранение своего одиночества и свободы. Лишь на фотографиях, в выражении глаз, подчас пронзительно не сочетающихся с выражением лица, - предстает все это сокрытое и потаенное. Боль о недоступных «других берегах», о том зимнем Петербурге, имени которого уже и на картах нет, о шелесте лип в Выре, об отце, который никогда «уверенно-радостно не раскроет объятья», наконец, о той «гармонии моего совершеннейшего, счастливейшего детства».  Меланхолия – интимное и высокое чувство, для полного и творческого проживания которого необходимо одиночество, не обязательно в буквальном смысле,  а « тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству». И, быть может, глядя из окон своего 64-го – по числу клеток шахматной доски - номера на затухающий закат, рассеивающийся в спокойных водах Женевского озера, с неизлечимой временем болью вспоминался Набокову иной закат, иные воды, то, что так трудно выразимо несовершенным человечьим словом:

Каждый помнит какую-то русскую реку,

но бессильно запнется, едва

говорить о ней станет: даны человеку

лишь одни человечьи слова.

(…)

Но у каждого в сердце, где клад заковала

кочевая стальная тоска,

отзывается внятно, что сердцу, бывало,

напевала родная река.